Любому луганчанину хорошо знакома улица имени Шелкового – множество раз мы меряли ее шагами, торопясь по своим житейским делам, но вряд ли задумывались над тем, а каким же был этот человек, чьим именем названа одна из центральных улиц. Поразительно скудные официальные данные традиционно свидетельствуют: «был», «участвовал», «руководил», «возглавлял», «награжден»… Но о том, какими чувствами, мыслями, переживаниями, а исходя из этого – делами была наполнена жизнь этого незаурядного человека с незаурядной судьбой, свидетельствует, пожалуй, лишь автобиографическая повесть даже не его собственного внука, а внука одного из его родных племянников Сергея Шелкового «Кровь, молоко», написанная в 2003 году, которая, собственно и явилась основой этого повествования. На одной из ее страниц мы находим такие слова: «Петру Ивановичу было пожаловано то грозное  и жестокое, трагическое по сути и «бессмысленное и беспощадное» по своим итогам русское время, которое мы и сегодня еще рукавом с губ и с глаз горько утираем. Говоря о нем, говорю здесь о двуединстве земного и небесного именно потому, что, хорошо зная, кровно и родственно чувствуя деда, всегда видел и теперь вижу его человеком призванности, служения, истовым носителем высокой идеи (а разве это не одно из имен Божьих?) Вижу его таковым и по всем делам его, и по великочеловеческому облику – по редкому единению твердости действия и глубинной неизбывной мягкости взора, сердечности характера.

   Не сомневаюсь ни на йоту, что он, Петр, был из тех, кому имя – «соль земли». А земле нашей отеческой, безжалостно перепаханной железом и огнем, заблуждением и низостью, грехом и непокаянием последнего века, без этой своей исконной соли никак не выжить, не устоять».

   Петр Иванович родился в селе Маряновка на Полтавщине в многодетной семье сельского учителя в1890 году. Из одиннадцати детей троих родители потеряли, когда были еще  младенцами.

Из шести сыновей Петя был более других похож на мать. Такой же кареглазый, с выражением доброты и задумчивости во взгляде, чуть рыжеватый, с белою кожей, что определяет, обычно, хороший цвет лица. «Ладный, высокий, широкоплечий, с бритою гетманской головой…» – напечатано на первой странице первой книжки Сергея Шелкового «Всадник-май». Но как говорит автор: «Бритоголовость его, однако, нисколько не была подражанием гетманству, но лишь следствием сыпняка 1920-го года – возвратного тифа с тремя циклами-повторениями. Однако же и он, и прадед удались высокими и сухощавыми, эдакого английско-дипломатического образца. А мощное, плечистое сложение Петра, а затем и моего отца, пожалуй, наследовали в следующем поколении мы с младшим братом. Да и вообще, что до размаха в плечах и до широкой кости, то в последних трех поколениях нашего рода мужиков менее чем в сотню килограммов боевого веса, и не наблюдалось».

С пятнадцати лет Петя работал литейщиком на металлургическом краматорском заводе. В Луганск он перебрался в 1912-ом году и снова вернулся туда уже после окончания воинской службы, которую проходил сначала недолго в том же 12-ом году в Преображенском полку Санкт-Петербурга, а затем, начиная с 14-го года, более трех лет, в действующей армии. Мобилизовали его поспешно как участника рабочих волнений на луганском патронном заводе. Но вернувшись в Луганск в 1917 году, он снова идет работать на родной завод.

Если в окопах первой мировой войны с 1914 по 1917 годы Петру Шелковому было совсем не сладко, то Гражданская война далась ему куда тяжелей – пришлось долго залечивать плечо, простреленное пулеметным свинцом.

«Дед не погиб на переломе 19-го и 20-го годов от жесточайшего сыпного тифа, – пишет в своей книге Сергей Шелковой. – Прадед был человеком долга и отправился на поиски, вернее, во спасение сына Петра, сгоравшего в сыпняке на железнодорожной станции под Сумами. Там, в Ахтырке, товарищи Петра Ивановича, красноармейцы, оставили его, тяжелого тифозного больного, и уже не жильца, по их мнению, одного в товарном вагоне. Прадед за трое суток добрался лишь до Барвенкова, и там почувствовал, что сам заразился тифом. Вернувшись в Краматорск, в дом, купленный в 1905-м году, где жила тогда большая часть семьи, он промаялся в тифозной горячке две недели и умер – жертва во спасение сына, выходит по всему, была принята. Как были приняты и замечены свыше материнские слезы Анны Петровны, узнавшей от красных вояк о почти безнадежном положении сына». Марфа Романовна, молодая супруга Шелкового, отыскала его, отправившись на поиски, после того, как свекор вынужден был вернуться. После тех ахтырских испытаний они прожили вместе еще сорок семь лет.

После Гражданской войны Петр Иванович стал директором Алчевского металлургического завода. Из Алчевска Шелкового направили в Москву на учебу в Промакадемию – тогдашнюю кузницу руководящих кадров для индустрии.    Проучившись в Промакадемии в 1928-1929 годах, Петр Иванович заканчивал ее уже заочно, после того, как был направлен из Москвы директорствовать сначала в Ульяновск, а затем на тот же луганский патронный завод, где еще в 12-ом году начинал работать литейщиком и куда в 17-ом году вернулся с фронта после большевистского переворота в Петрограде.

«Работая здесь, стал депутатом Верховного Совета СССР первого созыва. И депутатство всесоюзное, и орден Ленина – в те годы наивысшую государственную награду, заслужил не интригами и аппаратными играми, а пахотой беззаветной, шестнадцатичасовым рабочим днем. Права на ошибку ни у него, ни у вверенных ему тысяч работников, конечно, не было. Субботы и воскресенья тоже начинались с непременного обхода заводских цехов. В уже завершающие годы дедовых трудов я, еще совсем мальчик, сам был тому служению понимающим и почтительным свидетелем», – вспоминает Сергей Шелковой.

Детей у Петра Ивановича с Марфой Романовной, к превеликому их сожалению, не было –   ребенок после родов с кесаревым сечением не выжил. Причиной тому стала трагическая история: зимой 18-го года, в разгар боевых действий юная Марфа была схвачена деникинцами-контрразведчиками, которые пытались ее казнить, выбросив после избиений из окна третьего этажа. Спасли промысел Господний и зимние сугробы под окнами. Но вследствие того падения родить, даже с кесаревым вмешательством, как выяснили позднее медики, она уже не могла. Но не озлобилась, а наоборот, с радостью пролила всю свою материнскую заботу и нежность на детвору многочисленной семьи мужа.

«Петр Иванович был дядькой моего отца, вторым по старшинству сыном в большой семье прадеда Ивана Моисеевича Шелкового и прабабки Анны Петровны, – пишет в своих воспоминаниях Сергей Шелковой. – Под новый 27-ой год Марфа Романовна, Муся, забрала к себе моего восьмимесячного отца и ухаживала за ним до 28-го года, пока отец Котика, младший брат Петра Ивановича, Иван, не защитил свой диплом в Харьковском политехе. Отец до войны, точнее, до 40-го года, каждое лето приезжал или к Пете и Мусе в Луганск, или к своей бабушке Анне Петровне, моей прабабке, во многолюдный краматорский дом на улице Красная пушка. Начиная с 48-го года, эти отцовские летние наезды в Луганск стал повторять и я. Для меня же мои луганские дед и бабушка воплощали несомненный авторитет – и моральный, и эстетический. Я чувствовал, что любим, и буквально воспарял от, может быть, еще более острого чувства своей собственной любви – к ним двоим и к их лучезарному летнему миру. Господь дал мне тогда хранительные и оживляющие касания двух родных душ. Не могу не видеть в этом даре явственный знак, что хотел бы Он на меня надеяться… Там и тогда, в единении с любящими людьми, в единении с подлинно женским, заботливым, и мужским, великодушно-сильным, началами дано мне было обрести вместе с «чувством рождения» и духовный иммунитет, и стойкое направление жизненного вектора.

И в каких бы обличьях бесово или бесновато-мирское ни настигало меня в дальнейшем, в последующие полвека, я всегда и знал, и чувствовал, что то, первичное, вполне Божье, остается со мною – как завет и оберег.

Вспоминаю одно из стихотворений, посвященных этим, навсегда бесценным для меня, людям:

Как пахла склянка синего стекла –

 серебряную крышку открывали

 и крошки чая бережно ссыпали…

 Какая благость в воздухе плыла!

 И льнуло к пальцам старое стекло,

 шершавилось узорами травленья…

 Все это и поныне – не виденье,

 хотя Бог весть когда уже прошло…»

Принимая с благодарностью неповторимое излучение добра и заботы от Пети и Муси, как называл их маленький Сережа, он, конечно же, не мог себе представить тогда и малой доли жестокости, дьявольской злобы времен, выпавших на их долю. Появившись на свет в 1947 году, он не мог знать, что совсем недавно, в начале тех же сороковых годов, всемирно-исторические события развивались едва ли не фатально для них, двух отдельно взятых людей. В конце лета сорокового года, в конце рабочего дня, в заводской директорский кабинет в Луганске, явились к Петру Ивановичу трое мужчин с совершенно каменными, как определял в последствии он сам, лицами. Объявили об аресте и, не задерживаясь ни на час в Луганске, отвезли его в Москву, в Лубянскую внутреннюю тюрьму НКВД.

Допросы в первые дни, как было принято в чекистско-лубянской системе, проходили почти беспрерывно, едва оставляя час-другой для сна. Были упорные обвинения во вредительстве на заводе, угрозы, сопровождаемые избиениями (в 39-м году вышло сталинское постановление о применении пыток в НКВД), раз за разом повторяемое требование: «Подписывай!» – Никакой вины за собой не знаю, и ничего подписывать не буду – был ответ.

«За что стоял он из последних сил – под ударами, пытками, унижением, клеветой? За прежнего своего «большевистского бога», коему и военными ранами, и стоическим трудом прослужил верой и правдой почти четверть века? Думаю, что, человек с трезвым, мощно-практическим умом, он уже тогда осознал, что иного выбора, как стоять до смертного конца за Бога, но не большевистского, а человеческого, у него не осталось. Он  нашел в себе мужество выстоять там, в бесчеловечных лубянских темницах. Сумел устоять и не отрекся от Божественной сути, от собственного человеческого достоинства, пусть и поруганного бесами в их мутном слое» – из повести «Кровь, молоко».

Все эти бесконечные месяцы, когда Петра брали на измор допросами и пытками на Лубянке, Марфа Романовна отчаянно и бесстрашно, а этих качеств ей никогда не надо было занимать, боролась за мужа. Писала письмо за письмом Клименту Ворошилову, который хорошо знал и ее, и Петра Ивановича как по дореволюционному еще Луганску, так и по Гражданской войне. Отсылала отчаянные восклицания о невиновности Петра и по всем другим возможным московским адресам. Что помогло – неизвестно, но летом 42-го Шелкового отпустили.

«Щепки мы, сынок, выходит, что щепки» – с горечью повторял дед уже в 67-ом, при последней нашей с ним встрече в Луганске, за три месяца до своей смерти, вспоминая внезапно свалившееся на него известие об освобождении – поздний летний вечер в саратовской тюрьме. Время вызова к следователю было уже темным, почти ночным, и пришлось Петру Ивановичу вопреки предложению тюремного начальства освободиться немедленно, испрашивать позволения на последнюю ночевку в тюрьме. Ему просто-напросто некуда было подеваться в незнакомом городе среди ночи.

Войдя в Лубянскую тюрьму здоровым человеком могучего телосложения (на Лубянке в декабре 40-го года довелось Петру встретить свое пятидесятилетие), он вышел из камеры в Саратове абсолютно изможденным – сорока килограммов веса, с кожей, скрученной жгутами по всей поверхности тела. Что же происходило с душой моего Петра за два тюремных года – о том остается лишь догадываться с великой печалью и болью» – из повести «Кровь, молоко».

Петр Иванович, при сохранении всех его многочисленных регалий, орденов и званий, был возвращен к прежним своим руководящим заботам. Принял сначала на несколько месяцев военный завод в Казани, а затем, когда немцев оттеснили дальше на запад, стал директором воензавода № 710 в Подольске. Там он работал около года. И предприятие, бывший зингеровский завод, было хорошим, и справлялся он с директорством успешно, и жили они с Марфой Романовной куда просторней и благоустроенней, чем в Луганске, занимая весь первый этаж, пять комнат двухэтажного зингеровского особняка.

Но все же в родные края, в Луганск влекло его постоянно и неодолимо. «Не знаю, сынок, – говорил он как-то Сергею о послевоенном возвращении в Луганск, – мог бы, я, конечно, работать и в Великороссии. Но мне, кажется, что, хотя наших малороссов труднее раскачать, они, если уж за дело возьмутся, никому не уступят!»

 

Клочок земли, клочок земного сада,

 В живой росе жасминовый расцвет.

 Ни большего, ни лучшего не надо –

 Ни там, тогда, ни здесь, на склоне лет…

 

Шелковой, несомненно, был патриотом степного дымного Луганска, с которым нелегкие годы связали его кровными узами. В конце 44-го года он добился перевода на свой прежний луганский номерной завод. Войной все было вдребезги разбито, пришлось все цеха восстанавливать, а точнее – заново отстраивать все хозяйство.

На луганском патронном заводе проработал Петр Иванович еще одиннадцать лет директором, пока в августе 1956-го не вышел в отставку. Но и пребывая на пенсии, активно занимался общественной работой. В 1965-ом, году своего семидесятипятилетия, Петр Иванович был удостоен звания почетного гражданина города Луганска.

Будучи много лет директором одного из мощнейших предприятий, до самого выхода на пенсию жил он в скромном домике без водопровода, который отапливался углем и дровами… Никогда не заботившийся о каких-либо привилегиях для себя, честно жил,  согревая всех, кто рядом, теплом своей поистине христианской души.

Материал подготовила

редакция «Православной Луганщины»