[smoothcategory catg_slug=»publikaczii»]
— Эх, милая моя, ему уже ничего не поможет – слышу я женский шепот.
Хозяйка дома, в дальней, умирающей деревеньке, пригласившая меня соборовать своего больного мужа, с шепотом не согласна:
— Чего это не поможет? Сейчас батюшка молитвы свои отчитает, маслом его помажет, глядишь и встанет. Каркаешь тут…
На «каркаешь» соседка не обиделась и продолжала гнуть свою линию:
— Ты бы лучше деньги приберегла, чем попу отдавать то, да на лекарства тратиться. Похоронить нынче не дешево.
Данное пожелание хозяйку, видимо, окончательно из себя вывело, и она уже на меня внимания не обращая, почти в полный голос резко ответила:
— Да цыть, ты, ворона! Он еще тебя переживет!
Почему «ворона» было ясно, а насчет «переживет» даже я сомневался, глядя на часто дышавшего, изможденного болезнью худого, с сухой пергаментной кожей мужичка, лежавшего передо мной на диване с закрытыми глазами. Вид у него был действительно не «живущий».
Соседка опять не обиделась, но замолчала. Уселась на табурет, оперлась на свою палку, подбородок на нее установила, и принялась внимательно наблюдать за процессом моей подготовки к таинству елеосвящения.
Должно заметить, что в те года подготовка эта была не простой. Надо было семь палочек (стручцов) приготовить, вату на каждый из них накрутить, затем их в миску с пшеницей кругом водрузить, семь свечей рядом расположить, а в центре данного сооружения стаканчик с маслом поставить, да и самому облачение одеть.
Зажег я свечи и уже приготовился возгласить «Благословен Бог наш…», как соседка вновь заговорила:
— Зря ты это все затеяла. Не выживет он.
— Это почему же, не выживет? – уже со злостью вопросила хозяйка.
Аргумент «не выживания» последовал убийственный, такой я еще не слышал.
— Вишь, дым то от свечей в дверь выходит, — указала соседка, — вот если бы в окно, тогда бы жил, а он в дверь идет, — и заключила, — Точно помрет. Не жилец.
Я изначально промолчал от неожиданности, хотя было ясно, что если больной действительно скоро Богу душу отдаст, то гроб в дверь не вынесешь. Развернуться негде, хатка то маленькая. Окно придется выставлять.
— Не о том думаю, — остановил я собственные рассуждения, повернулся к соседке и как можно строже сказал:
— Вы бы помолились лучше о рабе Божьем, а не гаданием тут занимались.
Бабуля не обиделась, шустренько встала, перекрестилась, но не промолчала:
— Я отец-батюшка гаданием отродясь не занималась, а вот жизнь прожила и знаю, когда к смерти болезнь, а когда и поправится может.
Рассказывать о том, что все в воле Божьей я не стал и занялся тем, для чего пригласили, тем более, что служба данная по времени длительная, да и нелегкая.
К моему удивлению, соседка последование соборования знала, потихоньку мне даже подпевать на ирмосах канона пыталась, а когда я после очередного помазывания свечу затушить забыл, шустренько к столу подскочила и свечку задула.
Когда подошел черед исповеди и причастия хозяйка мне листик тетрадный вручила.
— Это что? – не понял я.
— Как что? – ответила вместо хозяйки соседка, — грехи мы его тут записали, он то уже ничего не скажет, да и не помнит.
Выгнал я из комнаты женщин, знающих грехи больного деда, присел на краешек дивана и подумал:
— А ведь действительно, как его причащать, если он в беспамятстве пребывает? По всем правилам не положено. Но попробуй, объясни это его супруге и соседке, которая уже к похоронам заставляет готовиться.
Мысли мои минорные прервал больной. Он открыл глаза, смотрел на меня и что-то тихо-тихо неразборчиво пытался сказать.
— Чего? – встрепенулся я и наклонился к губам больного. И… расслышал!
— Грешен, пусть Бог простит.
Впервые, за свои священнические годы, я обрадовался такой короткой и неконкретной исповеди. Да и не показалась она мне краткой. В этом исповедание все вместилось, так что листок тетрадный без надобности было прочитывать.
После причастия распрощался с хозяйкой и ее соседкой, пожелал им быть духом сильными и здоровьем крепкими, да и уехал на приход. Дорогой размышлял, что скоро опять в эту забытую всеми деревеньку ехать придется и, что греха таить, сам себе пожелал, чтобы дорогу снегом скорым не замело. Тяжко добираться будет…
Зима ждать не заставила. В положенное время укрыла все покрывалом белым. Завьюжило. Мороз. А вот весточки с деревеньки дальней я так и не получил. Иное событие произошло, все народные и логические предположения поломавшее.
На Крещение Господне в храм все стараются попасть. Дальние деревеньки прихода не исключение. Беда, конечно, что большая часть лишь за крещенской водой, а не за молитвой, к храму стремится, но, все едино, великое оно с малого начало берет.
Вот и в эту зиму в церкви сельской не протолкнуться, а вокруг храма еще в два ряда, жаждущие крещенского освящения, выстроились. Радостно.
Но еще радостней стало, когда к исповедальному аналою тот, кого похоронить вскорости я, вкупе с всезнающей бабулей, рассчитывал, подошел. И не только подошел, но после исповеди еще и благодарить начал, что, мол, помер бы, кабы не соборование да причастие. Вот только меня-то благодарить не за что, тоже ведь бабкиной уверенности поддался и до срока, Богом данного, на тот свет человека отправлял…
Всезнающая соседка вместе с исцелившимся в церковь приехала. Ее я сразу по голосу узнал, вернее, услышал. Да и как не услышать, если она на весь храм объясняла, что Крещенская (вечерняя) вода и Богоявленская (утренняя) качества разные имеет и для различных действий предназначены. Пришлось бабуле во всеуслышание замечание делать и о свечах «не туда» дымящих напомнить…