[smoothcategory catg_slug=»publikaczii»]
Второе подготовительное к Великому посту воскресенье издревле посвящено в Церкви евангельской притче о блудном сыне.

Вот как излагает ее Евангелие от Луки: У некоторого человека было два сына; и сказал младший из них отцу: отче! дай мне следующую мне часть имения. И отец разделил им имение. По прошествии немногих дней младший сын, собрав все, пошел в дальнюю сторону и там расточил имение свое, живя распутно.

Когда же он прожил все, настал великий голод в той стране, и он начал нуждаться; и пошел, пристал к одному из жителей страны той, а тот послал его на поля свои пасти свиней; и он рад был наполнить чрево свое рожками, которые ели свиньи, но никто не давал ему.

Придя же в себя, сказал: сколько наемников у отца моего избыточествуют хлебом, а я умираю от голода; встану, пойду к отцу моему и скажу ему: отче! я согрешил против неба и пред тобою и уже недостоин называться сыном твоим; приими меня в число наемников твоих! Встал и пошел к отцу своему.

В христианском понимании человека подлинная его человечность начинается с момента, когда он осознает, что удалился от истинной своей природы, с воспоминания его о потерянном рае. Речь идет, конечно, не о каком-то месте в физическом пространстве, откуда человек был изгнан, а о некоей духовной реальности, которую он ощущает как утраченную.
И когда он был еще далеко, увидел его отец его и сжалился; и побежав, пал ему на шею и целовал его. Сын же сказал ему: отче! я согрешил против тебя и против неба и уже недостоин называться сыном твоим. А отец сказал рабам своим: принесите лучшую одежду и оденьте его, и дайте перстень на руку его и обувь на ноги; и приведите откормленного теленка, и заколите; станем есть и веселиться! ибо этот сын мой был мертв и ожил, пропадал и нашелся. И начали веселиться.

Старший же сын его был на поле; и возвращаясь, когда приблизился к дому, услышал пение и ликование; и, призвав одного из слуг, спросил: что это такое? Он сказал ему: брат твой пришел, и отец твой заколол откормленного теленка, потому что принял его здоровым. Он рассердился и не хотел войти. Отец же его, выйдя, звал его.

Но он сказал в ответ отцу: вот, я столько лет служу тебе и никогда не преступал приказания твоего, но ты никогда не дал мне и козленка, чтобы мне повеселиться с друзьями моими; а когда этот сын твой, расточивший имение свое с блудницами, пришел, ты заколол для него откормленного теленка. Он же сказал ему: сын мой! ты всегда со мною, и все мое твое, а о том надобно радоваться и веселиться, что брат твой сей был мертв и ожил, пропадал и нашелся (Лк. 15:11–32).

Как и другая притча Христа – о мытаре и фарисее, притча о блудном сыне заключает в себе не просто благочестиво-назидательный рассказ, но главное измерение христианской антропологии, т.е. христианского учения о человеке. И измерение это нужно почувствовать, ибо тут – христианская интуиция человека, его конечной судьбы и назначения. Эта интуиция непримиримо противостоит тому пониманию человека, которое давно уже пытается навязать нам казенная материалистическая идеология.

В христианском понимании человека подлинная его человечность начинается с момента, когда он осознает, что удалился от истинной своей природы, с воспоминания его о потерянном рае. Речь идет, конечно, не о каком-то месте в физическом пространстве, откуда человек был изгнан, а о некоей духовной реальности, которую он ощущает как утраченную. В его душе возникает вдруг светлая печаль о чем-то, быть может не вполне осознанном, – о том лучшем в нем самом, что все время попирается и растлевается в повседневной жизни.

Лучше всего, пожалуй, выразил это Лермонтов в своем бессмертном «Ангеле». Вы помните, конечно, эти строки об ангеле, который нес душу и воспевал хвалу Богу: «О Боге великом он пел, и хвала Его непритворна была». И далее о душе, запомнившей эту песнь, сказано так:

И долго на свете томилась она,

Желанием чудным полна.

И звуков небес заменить не могли

Ей скучные песни земли.

Если христианство говорит так много о падшем человеке, то потому, что знает и помнит высоту, откуда он ниспал, знает и помнит о божественной его природе, об «образе неизреченной славы в нем».

Так вот, главное столкновение христианства с казенным материализмом происходит именно здесь, в этой точке. Никакой смутной памяти о небе, никакой тоски по высшему и небесно-чистому, никакой печали, никакого чувства утраты казенный материализм не знает и знать не может. Для него никакой раздвоенности в человеке нет.

А между тем только с ощущения этой раздвоенности и начинается для христианства человек, только этой светлой печалью о лучшем в себе он истинно высок, истинно человечен. «Образ есмь неизреченныя Твоея славы, аще и язвы ношу прегрешений». Разбойник на кресте, способный сказать «Помяни мя, Господи, во Царствии Твоем» (ср.: Лк. 23:42), падшая женщина, волосами своими отирающая ноги Учителя, слезы несчастного отца, восклицающего: Верую, Господи! помоги моему неверию! (Мк. 9:24), Петр, отрекающийся от Христа в ночь предательства, но и заплакавший горько – все Евангелие, все христианство есть от начала до конца сплошной рассказ, сплошное откровение о блудном сыне, который ушел на страну далече, прожег жизнь и вдруг вспомнил об отчем доме: «Встану, пойду, вернусь!» (ср.: Лк. 15:18).

Если христианство говорит так много о падшем человеке, то потому, что знает и помнит высоту, откуда он ниспал, знает и помнит о божественной его природе, об «образе неизреченной славы в нем». И как далеко все это от плоского и самодовольного оптимизма материалистической идеологии, в которой нет даже места падению, ибо не может падать и изменять своей природе тот, в ком она целиком определена законами экономики и «способом производства».

Мы слышим иногда громкие слова о гуманизме. Но гуманизм начинается с особого определения или, вернее, с особой интуиции, с особого восприятия человека. И в конечном итоге возможны только две его интуиции – религиозная и материалистическая. Первая вы­водит человека сверху, вторая – снизу; первая подлинную природу ­человека видит в глубоком вздохе его о потерянном рае – вздохе, которым наполнена всякая подлинная религия, всякое подлинное искусство, где всё и всегда в конечном итоге мольба: «И возжеленное отечество подаждь ми»; другая же все это отрицает.

И вот в эти подготовительные к посту недели мы снова оказываемся перед выбором, от которого зависит все.

Читайте также толкование ВОСКРЕСНЫХ ЕВАНГЕЛЬСКИХ ЧТЕНИЙ