За что благодарна мать, похоронившая своего сына

– Месяца за полтора до того, как наш сын попал в больницу, по телевизору было интервью с мамочкой ребенка, который болел лейкозом. Помню, она рассказывала про признаки, симптомы. Я смотрела на нее и думала: «Какая же сильная женщина! Такое горе свалилось на их семью. И так спокойно обо всем этом говорит. Я бы так не смогла». Рассмешила сама себя в итоге.

Четыре года назад от этой же болезни ушел в вечность старший сын Ирины Никита. Она сама связалась со мной и захотела рассказать свою историю. Сначала мне было непросто слушать. Потому что все равно впускаешь внутрь, примеряешь на себя. И я представляла, как тяжело ей было говорить. Но потом я начала удивляться.

Мне казалось, что, когда происходит такое, нет сил ни дышать, ни вообще – жить. А Ирина о чем-то вспоминала с улыбкой, о чем-то – с любовью, теплотой. С болью, конечно же, тоже.

Вся наша история – про благодарность. Хотя не всегда это сразу понимается. Что-то со временем

– Вся эта наша история – про благодарность. Хотя не всегда это сразу понимается. Что-то со временем, – говорила она.

«Про благодарность». А для меня это оказалась еще и история про жизнь. Не про смерть, а просто про жизнь. Что бывает и так. Тяжело, так что нести уже нет сил. И желания порой тоже нет. Но и это жизнь. В которой есть место для той Ириной благодарности. И для любви, которая никуда не уходит. Сколько раз я видела эту оставшуюся на земле любовь, которая греет, когда муж/жена/мать/ребенок ушли на Небо. Годами, десятилетиями. Поэтому и вспоминается с теплотой.

«Диагноз как оглушение»

Замужем Ирина уже двадцать лет. Жили как многие – по-всякому. С разницей в шесть лет у них родились двое детей – двое мальчишек. Ссорились, мирились. Обычное дело. Как все, о чем-то мечтали.

– Ну, такие были простые мечты. Хотела высшее образование получить. У меня среднее специальное было. Даже один год отучилась на юридическом. Мечтала всей семьей на море съездить. Чтобы обязательно вместе!

Все изменилось в конце 2014 года. Тогда Никите было одиннадцать лет. Сначала всё напоминало простуду. Лечили нос, горло, что там обычно лечат. Потом катаральные явления все ушли, а температура сохранялась.

– То больше тридцати восьми, то тридцать семь с небольшим, – рассказывала Ирина. – Врач сначала ничего не заподозрила. Выписала одни антибиотики, потом – другие. Но ничего не помогало. А поняла я, что это лейкоз, когда на плече у сына пошли петехии. Такие красные точки. Ноги в руки, сдали анализы, и нам позвонили из лаборатории: «Бегом к врачу!». Потом по скорой сразу отправили в больницу. Острый лейкоз потому и называется острым, что развивается очень быстро. И если чуть задержаться, ребенок может умереть. Врачи потом сказали, что еще пару дней, и могли бы потерять сына. Хотя нам изначально больших шансов не давали. Форма лейкоза была очень агрессивная.

Для Ирины диагноз ее ребенка был как оглушение.

– Сначала вообще ничего не понимаешь. Теряешься. Потом, конечно, стараешься вникать. Я благословилась у батюшки, начала Псалтирь читать. Муж тоже, конечно, испугался, не знал, куда кинуться. Больше на меня ориентировался. А потом – в больнице просто пашешь. Там не до сентиментов. Первое время с Никиткой лежала моя мама из-за нашей с супругом работы. Дальше муж ее сменил. А потом мы с ним менялись.

В реанимации все чувства обостряются

Мне интересно, что такое «родители пашут в больнице». В моем счастливом представлении в больницах пашут только врачи.

«Пахать» – это полностью отдавать себя ребенку. Мы находились в больнице полтора года безвылазно. Три недели – там, неделя – дома

– «Пахать» – это полностью отдавать себя ребенку. Мы находились в больнице полтора года безвылазно. Три недели – там, неделя – дома. Всё время, все силы идут на то, чтобы сын выздоровел. Поддерживаешь его, отвлекаешь от дурных мыслей. И всё четко по времени. Химия – в определение время. Капельницы – в определенное время. Химиотерапия – в определенное время. Когда медсестры, когда мы сами. Потому что они там бегают – зашиваются. Понятное дело, что химию мы не трогали. Но физраствор поменять могли. Потом – химию подключают к катетеру, и это всё непрерывно течет в течение шести суток. Никуда надолго не выйти, всегда всё под контролем. Смотришь, как ребенок реагирует. Заболит у него – не заболит. Стоматиты начинаются. Постоянно держишь руку на пульсе. Чтобы самочувствие было хорошее, чтобы поел, чтобы в туалет сходил. Всё время замеряешь, какой объем жидкости он получил. Какой выделил. Это всё обязательно. Если какие-то изменения – сразу к врачу.

Щелочные замеры. Потому что при определенном виде химии, если pH становится другим, – это опасно.

При этом Ирина говорит, что в отделении эта жизнь всё равно размеренная. Поступили, начали подготовку, начали химию, закончили. Всё упорядочено, как будто замедлено. А в реанимации всё по-другому. Там вообще другое измерение.

– Все чувства обостряются, начинаешь быстро соображать. Потому что всё очень быстро происходит. Там мысли в воздухе летают. И понимаешь всё уже по тому, как врачи друг с другом переглядываются. Все полутона очень четко видны. Когда в реанимации находился муж, ему даже спать было некогда. Каждый час замеры. То температура, то обтирание, то анализы, то переливание крови. Я приходила днем, чтобы он мог хоть немного поспать. Я так отрывочно рассказываю. На самом деле это было долгое и тяжелое лечение. И на удивление всем врачам, у Никитки наступила ремиссия. Притом что с огромной долей вероятности ее не должно было быть. Ну а дальше, через четыре с лишним года, произошел рецидив… Он начинался так же, как и в первый раз, с теми же симптомами. И оказалось, что это такая форма лейкоза, которой болеют только взрослые. И выживаемость очень маленькая. Наш сын ушел очень быстро. Ему было тогда шестнадцать лет.

«У нас еще было время»

Я спрашиваю про благодарность, о которой говорила Ирина. За что можно благодарить, когда ушел твой ребенок?

А она благодарна Богу за маленькие чудеса, которые всё же случались с ними на этом их долгом и сложном пути. Первое – о несостоявшейся пересадке костного мозга.

– Опасность пересадки костного мозга в том, что если это не стопроцентный донор, то есть вероятность отторжения. У нас в отделении была девочка, от которой отказались больницы. И Москва, и Питер. У нее была очень тяжелая ситуация. И ее лечащий врач просил за нее через какого-то своего знакомого. Ее приняли, сделали пересадку. Было 100% совпадение. Но там оказалась реакция – трансаплант против хозяина. У нее начались проблемы с кожей. Очень страдали внутренние органы. То есть как это будет развиваться – неизвестно. У кого-то проходит проще. А кто-то не переживает даже химию при пересадке донорских клеток. Не выдерживает печень, поджелудочная. И мы не знали, что в такой ситуации делать. Нам с самого начала врачи не давали шансов, говорили: «Только пересадка». Давили. И батюшка, к которому мы ходили, отправил нас к отцу Илию.

Но попасть к отцу Илию Ирина не смогла. К нему вообще попасть непросто. Но случилось то самое чудо.

– Женщина, которая говорила нам, где он может быть, и которая была в курсе нашей ситуации, случайно встретила батюшку в Крыму, – рассказывала Ирина. – Просто поехала с мужем в отпуск и столкнулась с ним там. Спросила, и он не благословил нас на пересадку. А нам на следующий день уже надо было давать врачам ответ. Мы написали, что отказываемся. Наши врачи начали нас активно отговаривать, даже ругать: что мы такие-сякие, не понимаем, что делаем. А у нас с мужем в этот момент как мешок с камнями с плеч свалился. Когда случился рецидив и Никитка ушел, к нам зашла руководитель онкоцентра и сказала: «Если бы вы тогда не отказались, может быть, у него не было этих пяти лет жизни». Наверное, сын не смог бы тогда перенести подготовку. А так у нас еще было время. Но на самом деле, что Никита уйдет, я чувствовала заранее. Когда он опять заболел, нам повторно предложили пересадку, даже в России был стопроцентный донор. И получилось так, что та женщина опять подошла к отцу Илию. И когда задала вопрос, он просто промолчал. Тогда я поняла, что это билет в один конец. Никита отсюда уже не выйдет.

«Господи! Как Тебе угодно будет!»

Маленькими чудесами Ирина считает и то, что во время лечения у Никиты всё шло не по плану. Это когда сбивается и задерживается график. Из-за анализов, из-за чего-то еще. Приходилось пропускать начало химии, и лечащий врач очень нервничала. А потом смирилась. Казалось бы, где здесь чудеса?

– Но однажды было очень интересно. Перед самым Новым годом у сына закончился очередной этап лечения, и его отпустили домой на праздники. Обратно мы должны были вернуться 1–2 января. 3-го начиналась химия. А у него – сопли. Температуры нет, по анализам – всё нормально. Но в таком состоянии в отделение не берут. Новый год – дома, Рождество – дома. Всё это тянулось до Крещения. А на Крещение он мне выдает: «Мама, я хочу окунуться в прорубь». Я в некотором недоумении, потому что тромбоциты низкие, большой риск кровотечения. И вообще кровь не настолько идеальная, чтобы совершать какие-то экстремальные вещи. Договорились, что поедем с ним на службу, он сам подойдет к священнику и спросит. Батюшка же в курсе, что и как. Мы поехали, он отправился спрашивать. А я стояла – молилась: «Господи, как Тебе угодно будет!». Потому что понятно: если у ребенка появилось такое рвение – это неспроста. Возвращается: «Батюшка благословил!» Ну и я, такая: «Поехали, что ж делать». И он, получается, залез в прорубь. Я всё переживала, чтобы температура не поднялась, ничего еще не случилось. Ночью вставала, щупала ему лоб – лишь бы хорошо всё было. Но после этого у него все его сопли прошли. Нас сразу взяли на лечение, и дальше всё шло как по маслу.

«Чудеса – это когда помогают люди»

Чудеса, считает Ирина, это когда помогают совершенно незнакомые люди. И знакомые, конечно. И за это она тоже очень благодарна.

– Этих людей оказалось очень много, – рассказывала она. – Так как нам изначально всё же была показана пересадка, мы собирали деньги. У меня на работе очень многие откликнулись. У мужа – тоже. Когда это всё отменилось, часть денег мы отдали на благотворительность, часть потратили, когда два раза срочно нужно было вылетать в Питер. Летали, как потом оказалось, на бессмысленные консультации. Можно было без них обойтись. Но как есть. И это было очень хорошее подспорье.

Очень благодарна она своей начальнице. Та отнеслась с большим пониманием. Изначально у Ирины был нормированный график. Но ей разрешили работать в свободном.

– Раз или два в день я моталась в больницу. Каждый день нужно было готовить свежее, никаких вчерашних блюд. Все кипяченое, обработанное. Одежда должна быть стиранная, чистая, особенно когда ребенок после химиотерапии. Он тогда вообще без иммунитета. Я появлялась на работе, когда могла. А потом у моей начальницы у самой обнаружили онкологическое заболевание. Детская и взрослая больницы находятся на одной территории. И когда ей сделали операцию, мы ходили вместе гулять. Она свои истории рассказывала, мы – свои. Очень всё по-хорошему было, по-доброму.

Чудо – это когда заканчиваются деньги, совсем. И вдруг приезжает человек и дает

Чудо – это когда заканчиваются деньги, совсем. И вдруг приезжает человек и дает.

– Мы с мужем оба работали. Но деньги закончились, потому что было очень много каких-то попутных трат. Никитка был на гормонах, много ел. Нужны были хорошее мясо, молочка, лекарства… В больнице основные, конечно, выдавались, но есть еще вспомогательные, которые необходимы после химиотерапии. Противогрибковые, для желудка. А есть еще свои расходы – кредиты, за квартиру заплатить. Самим что-то поесть. С сыном лежала тогда бабушка. А я шла из больницы и думала: что завтра привезти ребенку? И вдруг – помощь.

Очень им помогла двоюродная сестра мужа, которая тогда находилась в декрете.

– Наш младший сын ходил в садик, но мы забрали его домой, чтобы никакую инфекцию не принес, – говорила Ирина. – Мы с мужем по очереди лежали в больнице. Один месяц я, другой – он. И она приезжала к нам на три недели со своим маленьким ребенком. Очень большая молодец! Это была огромная, осязаемая помощь. Папа мой помогал. Нужно что-то делать – всегда сделает. С мамой моей у нас не очень простые отношения. Но она лежала с Никиткой в больнице. А бабушка у нас умерла. У мужа оба родителя умерли. Вот так.

«Спасибо, что дали попрощаться»

Благодарна Ирина людям, которые отвлекали ее сына от этой бесконечной рутины лечения.

– Во время болезни Никита увлекся игрой на электрогитаре. Друзья моей сестры подарили ему новую. Он сам разучивал композиции и всё жалел, что в больнице нельзя играть. А еще к нам приезжал фонд «Мы рядом». Сейчас они называются «Редкие люди». Они помогали нашему отделению, проводили мастер-классы, праздники, разные развлекухи. Никитка очень сдружился с председателем – Натальей Астафьевой. Она нам помогла, когда к нам в город приезжали с концертом Ольга Кормухина и Алексей Белов – «Парк Горького». Я спросила Наталью, можно ли Никитке как-нибудь пообщаться с Алексеем. Ведь сын как раз начал играть на гитаре. И нам устроили встречу! Я тогда еще поразилась, что звезды такого уровня так просты в общении. Мы остались очень довольны. Никита обычно такой сдержанный, не показывает эмоции. Его очень сложно разговорить – всё в себе. Но на фотографиях с Алексеем Беловым у него глаза – по пять копеек. Огромные-огромные! Наталья приглашала Никиту и на репетицию своей группы. Он там на ударных инструментах играл, на гитаре тоже… Вообще, есть вещи, иногда даже мелочи, которые могут дать толчок к тому, чтобы человек по-другому начал относиться к своей большой проблеме. Какие-то такие моменты – вытянуть ребенка из того болота, в которое он погружен. Потому что прием лекарств – по часам, прием еды – по часам. Очень много ограничений, из которых ребенка вдруг можно выдернуть. Порой вместе с родителями.

И, конечно, благодарна Ирина врачам. Во многом, наверное, благодаря им после девятого класса Никита поступил в медицинский колледж на сестринское отделение.

– Он сначала не до конца понимал, что выбрать, и мы ходили к психологу. Они хорошо поговорили, и у него этот выбор сформировался. Хотя интерес появился, конечно, раньше. Из-за того, что он видел всю эту кухню изнутри. И девчонки-медсестры в отделении говорили: «Никита, приходи. Будешь нам помогать». К тому же я знаю, что есть ребята, которые там тоже лечились, а потом кто-то стал врачом, кто-то медсестрами – девчонки. Такие вот истории. Когда сын поступил, он был очень доволен. Химия и биология ему хорошо давались. Еще он тогда футболом увлекался. А через полгода случился рецидив.

С большим теплом вспоминает Ирина и лечащего врача Никитки.

– Она у нас была чудесная. Всегда общалась на позитиве. Когда мы попали с рецидивом, нам дали другую. Но та, первая, всегда приходила, разговаривала. Шуточки-прибауточки. Когда Никитка уходил, меня что-то дернуло, и я пошла из реанимации в отделение. Оно было расположено тут же – на этаже. Прохожу мимо ординаторской, а там эта наша врач сидит. Я позвала ее: «Там Никитку качают!» (проводят реанимационные мероприятия при остановке сердца). Она побежала. Полчаса длились эти мероприятия. Потом она вышла и сказала: «Спасибо, что вы дали мне возможность с ним попрощаться».

«У него всегда был огонек в глазах»

Я спрашиваю Ирину, а как сам Никита относился к своему заболеванию? Для меня это как-то выше человеческого понимания. Вот мальчишка в одиннадцать лет, когда вся жизнь впереди, узнает, что у него рак. И что у него происходит внутри? Или, может быть, детьми это, наоборот, проще воспринимается?

Сын писал, что понимает, что умрет… И он не пытался даже бороться. Мне от этого больше всего было больно

– В самом начале, когда сын узнал, что у него лейкоз, до конца еще не понимал. Я с ним, конечно, разговаривала. Объясняла, что это лечится. У всех по-разному, у кого-то дольше, у кого-то быстрее. Кто-то тяжелее болеет, кто-то легче. Подбадривала. Но Никитка у нас – мальчик сообразительный. Он видел, что детки уходят. Когда мы лежали в больнице, постоянно кто-то умирал. И хочешь не хочешь, все равно где-то что-то увидишь, где-то услышишь, где-то прочитаешь. Но когда всё было более-менее хорошо, он легко относился, старался, огонек в глазах горел. Переносил всё стойко – не жаловался, не капризничал. Даже если было больно, терпел. Хотя у него были боли еще и психологического характера. А вот после рецидива – сник. Может, чувствовал, что у него сил не хватит. Я с ним пыталась разговаривать, как-то настраивать. Говорила, что в жизни случаются чудеса. Но он уже не верил, что будет что-то хорошее, замкнулся в себе. Было видно, что руки опустил. И психолог не смогла его раскачать. Когда Никитка ушел, я залезла к нему в телефон – чтобы больше о нем понять. Знаете, когда это всё заново читаешь, как будто его голос слышишь. И там была его переписка с одним парнишкой. Они вместе играли в компьютерную игру. Сын писал, что понимает, что умрет… И он не пытался даже бороться. Мне от этого больше всего было больно.

Я спрашиваю про последние слова, которые Никита сказал маме. Мне очень хотелось, чтобы это было что-то светлое. Понимаю, что глупо, что это какой-то лубок. И, наверное, делаю этим больно Ирине. Но копаюсь-копаюсь. А она отвечает. Очень терпеливо. И очень просто. И даже говорит, что я ей не надоела. Об этом я тоже спросила.

– Я бы, конечно, хотела от него услышать какие-нибудь слова, но, когда меня пустили в реанимацию, он уже был в очень плохом состоянии. У него была низкая сатурация. Собирались переводить на ИВЛ. Плюс ему давали сильное обезболивающее. Он был в полубессознательном состоянии. До этого мы с ним переписывались по телефону. Я спрашивала, как у него дела. Он отвечал, что всё нормально.

«Чужую боль очень сложно понять»

Ирина много говорила о благодарности и чем-то хорошем, но, конечно, были люди и события, которые в это тяжелое время ранили. Хотя, казалось бы, что еще может тебя больше ранить, чем такая болезнь твоего ребенка и его уход?

– Очень, на самом деле, ранит непонимание. Нежелание человека вникнуть в то, что происходит. Даже без злого умысла. Когда родственники, вроде бы из лучших побуждений, звонят и говорят: «Ой, давайте – приезжайте туда, приезжайте сюда». – «У нас Никита на карантине, мы не можем поехать. В толпу нам нельзя. К тому же далеко, ему тяжело». – «Ой, а что такого?». А бывало, что люди ничего не делали, потому что думали, что я такая сильная. «Ты сильная, ты справишься». Вот, собственно, и всё. Это тоже больно. Но чужую боль вообще очень сложно понять и принять. А кому-то просто себя жалко. Он боится этой чужой боли.

Очень сложно понять и принять чужую боль. А кому-то просто себя жалко. Он боится этой чужой боли

Не очень приятные воспоминания связаны у Ирины с больничным психологом. Та, с кем у них были хорошие отношения, – ушла. И когда они попали с рецидивом, была уже новая.

– Возможно, я много на себя беру, но меня поразила ее невовлеченность, непонимание самого процесса лечения. Роли нахождения там родителей. Потому что уход, пригляд за ребенком – это в порядке вещей. У меня Никита был после спинно-костно-мозговой пункции, это два часа обязательно лежать вниз головой. Это слабость, тошнота. Встать нельзя, ничего нельзя. Поэтому я с ним. Она меня позвала к себе в кабинет. А я не могу –мне надо за ребенком смотреть. А дальше, даже не изучив историю болезни, хотя доступ у них есть, она задала вопрос: «Для вас было неожиданностью, что ребенок заболел?» – «Нет, не было. У него рецидив». Я ответила – и всё, дальше она не знала, что мне сказать.

Меня это тогда поразило. Неужели человек не может просто сориентироваться в ситуации?

«На войне стал лучше спать»

И очень, на самом деле, непростые отношения у Ирины с ее мужем Николаем. До сих пор она винит его в том Никиткином рецидиве. Сама из-за этого переживает, но пока разобраться с этим до конца не может.

Дело в том, что где-то за месяц до того, как лейкоз опять дал о себе знать, отец и сын серьезно поругались. На ровном месте. Николай что-то не так понял и был с Никитой чересчур жестким.

– Когда я зашла в комнату, то увидела, что у сына был шок от этой ссоры, – рассказывала Ирина. – Знаете, как бывает: когда у человека земля уходит из-под ног. Было такое ощущение, что для него всё рухнуло. Я тогда каким-то материнским чутьем поняла, что это конец. Это реально конец. Это было на Рождество. Я тогда решила уехать, нашла квартиру. Начала паковать вещи, мебель уже перевезла, какой там не хватало. Потом муж попросил у него прощения, и мы вернулись. И вскоре – болезнь. Он очень быстро ушел. Это было в 2020 году…

Я слушала Ирину, и знаете, за что еще «зацепилось» мое внимание… В четырнадцатом году, когда Никите было одиннадцать лет и он заболел в первый раз, это тоже случилось после ссоры. Только тогда поссорились его родители.

– Мне пришлось брать детей и уезжать к маме, – рассказывала Ирина. – Потом муж просил прощения, мы вернулись и какое-то время было всё ровно. Потом – диагноз, лечение, ремиссия. Затем – та ссора и рецидив. И я до сих пор не могу простить мужа за это. И ничего не могу с этим сделать. Я неоднократно ходила с этим к священнику, и он говорил: молиться. А как молиться «технически», если такие смешанные чувства? Вроде столько лет вместе. А червяк точит. Но получилось так, что сейчас я уже не могу за него не молиться. Потому что Николай – на СВО. Ушел добровольцем летом 2022-го. Видимо, чувствовал свою вину и не мог смириться с потерей, не мог здесь находиться. Возможно, не видел для себя никакого морального удовлетворения ни в своей работе, ни в своем окружении. Душа его, видимо, чего-то требовала. Сначала он у меня спросил: «Если бы, допустим, Никита, вырос и решил пойти на СВО, ты бы согласилась?». Я сказала: «Наверное, да. Значит – воспитали мужчину». И уже через сутки муж сказал: «Я хочу пойти!» И спросил мое отношение к этому. Я, на самом деле, обрадовалась. Потому что для него, как бы это ни звучало с моей стороны жестоко, – это шанс как-то найти Бога, как-то по-другому посмотреть на свою жизнь. На то, что было, на то, что происходит. На самом деле, его никто кроме меня не поддержал. Многие отговаривали. Сестры двоюродные – сопли, слюни. Зачем, почему?.. И только спустя два года они стали проще к этому относиться. Что Коля рассказывает о войне? Да толком ничего не рассказывает… Когда приезжает, можно что-то вытянуть, но очень мало. Главное, сказал, что стал там лучше спать. Нет такого сильного переживания из-за того, что Никитка у нас ушел. И так получилось, что сначала я за него не могла молиться, а теперь не молиться не могу, я уже говорила. Потому что переживаешь, волнуешься. Он в таких условиях. На войне. Вот такая ирония. Думала вообще от него уходить, а сейчас жду, всегда молюсь, хочу, чтобы он живой вернулся.

«За два часа до смерти сына муж крестился»

Мы, наконец, вплотную подошли к теме Бога. Я, если честно, ее немного боялась. Потому что это такой очень сложный момент. Несмотря на то, что даже волос не падает с головы без воли Божией, как говорить об этом с матерью, похоронившей ребенка?! Что «Бог есть Любовь»?.. Что «ваш сын теперь ангел, радуйтесь»?.. Что «во всем есть смысл»?.. У кого повернется язык что-то такое сказать? Но Ирина говорит сама:

– Понятно, что всё это было очень тяжело. И сейчас тяжело. Но я все-таки надеюсь, что Господь лучше знает, что нужно для нашего спасения. Меня только это и утешает. Что Он – Любящий Отец! Без Бога это пережить вообще невозможно. Без молитвы никак, иначе мозг просто разорвет от разных «зачем? за что? почему?..».

Но в храм Ирину привела не беда, как это нередко бывает. Просто так сложилось.

До крещения Никитка заикался. А как только мы его покрестили, всё прошло

– Я изначально была крещеная, но невоцерковленная. Муж даже некрещеный. А мальчишки оба у нас крещеные. На исповедь, на причастие старалась с ними почаще ходить. Только Николай был очень против. Он к Церкви относился плохо. И сам не ходил, и на меня косо смотрел, когда я начала воцерковляться. Это было, когда старший у нас родился. Года три ему, наверное, было. Такой интересный момент, кстати. До крещения Никитка заикался. А как только мы его покрестили, всё прошло. Мы сначала даже не поняли. От храма до дома нам минут десять пешком. Дошли, понимаем: что-то не то. А это сын заикаться перестал.

Сначала Ирина с детьми ездила в один храм. Там служил батюшка, который его и крестил. А потом его перевели в поселок. Там же, рядом.

– И когда Никитка заболел, я поехала к отцу Сергию (так его зовут) в новый храм с вопросом: как и что делать, кому молиться? Потому что растерянность была полнейшая – откуда что взялось. Там и остались. Он, конечно, всегда поддерживал. Не помню уже, что батюшка конкретно говорил, но его молитвы за сына, за меня придавали силы. Это чувствовалось. Когда Никиту отпускали на восстановление, мы ездили причащаться. Просто старались, чтобы он сильно не уставал. После химии и слабость, тошнота. И состояние не очень. И выбрали мы этот храм еще и потому, что там очень по-домашнему, нет случайных людей, нет такого столпотворения, что не продохнуть. Очень комфортно было. Что еще?.. Когда в больнице лежали, в отделение тоже приезжал священник. Раз в неделю. Был молебен о выздоровлении. Батюшка ходил с маслицем и, к кому можно было зайти, помазывал. И детей, и родителей. Крестить кого-то умудрялись прямо там, в отделении. Сама, конечно, молилась. Однажды, когда акафист читала, в какой-то момент и пришло осознание, что Господь лучше нас всё знает. Я тогда для себя поняла, что, если Он решит, что сыну нужно уйти, то куда деваться? Как будет – так будет.

Я спрашиваю Ирину, а как молился сам Никита? Тоже, знаете, вольно-невольно хочется написать какой-то лубок. Как в фильме «Притчи». Говорит вслух ребенок с Богом, ангел несет на Небо эту детскую молитву. Господь одну ее слышит и отвечает. И всё хорошо.

– Я думаю, он тоже как-то молился, по-своему. Вслух при мне – нет. Когда к исповеди и причастию готовился, правило вычитывал, которое по силам. За два дня до его ухода батюшка его пособоровал. Сын сначала был на ИВЛ, потом его ввели в искусственную кому. Может быть, поэтому он долго не мучился. Раз уж шансов совсем не было, – говорила мне Ирина. – А за два часа до смерти сына мой муж крестился. Молча ушел из реанимации, пришел обратно и сказал: «Вот. Я покрестился». Видимо, думал, что Никитке это поможет.

А получилось наоборот, тот его спас. Тем, что Николай, наконец, повернулся к Богу.

«Чего вы рыдаете? У него же ничего не болит!»

Я спрашиваю, как у Николая с верой сейчас? Продолжил ли он свой путь к Богу после ухода Никиты, или тем крещением все и закончилось? И разуверился окончательно.

– Точно сказать не могу, он человек очень закрытый. Но такое ощущение, что он боится поверить, боится открыться Господу. Возможно, он настолько всегда был уверен, что всё подвластно человеку, что не допускает и опасается вмешательства чего-то Высшего в свою жизнь. Но он всё равно видит, что происходят какие-то моменты, когда очевидно присутствие Божие. Например, было несколько раз, когда я чувствовала, что что-то должно с ним произойти, какая-то тревога накатывала. Акафист читала, что-то еще, что под рукой было. А потом оказывалось, что Коля в тот момент был в опасности. Я думаю, для мужа это всё же послужило толчком, чтобы он к Богу обратился. Стало катализатором. Пусть не умея, ничего не зная, но чтобы хоть как-то у него это с мертвой точки сдвинулось.

Похороны ребенка. Как это вообще можно пережить?

На отпевании я, наверное, выглядела как ненормальная, но у меня была какая-то христианская радость. У моего ребенка теперь всё хорошо!

– На отпевании я, наверное, выглядела как ненормальная, но у меня была какая-то такая христианская радость, – вспоминала Ирина. – У моего ребенка теперь всё хорошо! Я стояла и не понимала: «Чего вы все рыдаете? Вам кого жалко? Вам себя жалко? У него же всё хорошо, у него ничего не болит!». И батюшка тоже сказал: «Никитка дома. Это вы тут копошитесь, а он – дома!». У нас говорят: «Онкологическое отделение – это поставщик ангелов». Как еще по-другому можно к этому всему относиться?.. Знаете, первое время я не могла читать молитвы о здравии без его имени. Осознание, что он уже Там, пришло после сорока дней. Молилась об упокоении. Вообще, после того, как сын ушел, я еще долгое время находилась в таком состоянии – бежишь, бежишь. Остановиться не можешь. А когда начинаешь притормаживать, тогда и приходит потихонечку осознание. И в этот момент очень важна поддержка, чтобы не свалиться в депрессию. Как-то прожить все стадии боли.

Надлом

Но несмотря на то, что Ирина понимает, что без Бога никуда, в душе у нее всё равно произошел надлом. И она честно об этом говорит:

– Я сама не знаю, как не разувериться, – призналась она в ответ на мой вопрос «А как этого не сделать в такой ситуации?». – Через какое-то время у меня пропал запал. Не обида, не разочарование. Я даже для себя не могу объяснить. Надлом какой-то. Сейчас я себя заставляю элементарно правило какое-то прочитать. В течение дня могу какими-то краткими молитвами молиться, а вычитывать полностью сложно. На причастие стало тяжело собраться. А еще появилась нелюбовь к людям. Застряла в этом состоянии и никак не могла выбраться. И к психологам ходила, и с батюшкой сколько раз говорила. Он объяснял. Головой понимала, что всё не зря, а на сердце пусто, тяжело. Не знаешь, как с этим справиться. Ни с кем не хотелось общаться. Праздники, мероприятие стали бессмысленными.

Прошло четыре года, но Ирину так и не отпустила боль. Просто приступилась немного. И как качели. Вроде ровно – а иногда как накатит… Воспоминания, чувство вины.

– Так и осталась заноза, от которой я не могу до конца избавиться. Что что-то я не доделала, что-то я могла еще сделать, чтобы не привело к такому концу. Хотя батюшка сколько раз уже говорил: «Вы сделали всё, что могли». Я и с врачом лечащим разговаривала. Мы с ней всё обмусолили. Она очень близко приняла это. Никогда не отказывала в разговоре, когда какой-то вопрос возникал. И до сих пор мы с ней общаемся. Мне даже кажется, что во время Никиткиной болезни она даже в сторону Церкви развернулась.

Я слушала Ирину и думала: а вообще возможно ли врачам работать в таком отделении и быть неверующими? Наверное – нет. И как вообще возможно там работать и не сгореть?

– У меня есть подруга – взрослый онколог, – говорила Ирина. – Первая специализация у нее – хирургия. Она раньше работала в ожоговом. Когда ее перевели в детское онкологическое отделение, она там не смогла. Тяжело это видеть. Это всё правда очень тяжело. У меня и сейчас сил особо ни на что нет. Но держит то, что младший сын есть. Нужно и ему внимание уделять, любовь.

«И я поняла, что он всё принял»

Да, у Ирины с Николаем есть еще сын, Егор. Он на шесть лет младше Никиты.

– Как он отнесся к болезни и смерти брата? – спросила я наконец.

Поверьте, спрашивать всё это правда непросто. Боишься ранить человека, как-то задеть то, что и без тебя болит. Когда раз за разом я кидала Ирине эти свои вопросы, подозреваю, они казались ей какими-то сухими, жесткими, жестокими даже. А потому что волнуешься и буквально выдавливаешь из себя.

– Конечно, Егорка очень переживал. Когда Никита ушел, я даже не знала, как ему сообщить. В тот день мы с мужем были вместе в больнице, а младший был в школе. Как-то всё быстро случилось. Реанимационные мероприятия, потом – всё. Приехала перевозка. Я слышала, что похоронщики как-то очень быстро начинают донимать родных. Поэтому сразу позвонили Егору, сказали: «Двери на замок, никому не открывай, скоро приедем!» Когда домой приехали, спросил: «Почему без Никитки?» Я ему сказала, он расплакался. Но потом начал потихонечку отходить. То рассказывал, что ему Никита приснился, что они играли вместе, гуляли… А у Никиты еще был друг, они одногодки. Очень хорошо общались. Егор тоже его знал. И после того, как Никита ушел, они с младшим как-то очень сдружились. И гулять вместе ходили, и в гости он к нам приходил. Какую-то поддержку друг в друге, наверное, нашли. Мне, конечно, приходилось с младшим всё проговаривать: что произошло, почему. Старалась лишнего неосторожного слова не сказать, чтобы его не зацепило. Муж тогда отстранился. Я успокоилась за Егора, когда он достал Никиткин альбом выпускника за девятый класс – с фотографиями. И поставил его на стол. И я поняла, что он всё принял. Мы с ним уже могли спокойно разговаривать. Без всяких скатываний.

«Одни гибнут, другие веселятся»

Наш разговор подходит к концу. Но мне хочется чего-то еще. Какого-то полезного, практического, что ли. Тоже глупо, наверное. И я спрашиваю Ирину, что бы она могла сказать или посоветовать родителям, с которыми случилось то же самое, чьи дети ушли или уходят. Быть может, есть что-то, что поможет хоть как-то пережить это горе?

– Тем, у кого дети страдают серьезными неизлечимыми заболеваниями, я бы не стала давать никаких советов, – ответила она. – Потому что все люди разные. И универсального совета просто нет. У каждого своя мера и возможности это пережить. У каждого своя глубина боли. И уход ребенка все по-разному воспринимают. Пока мы находились в больнице, несколько детишек умерло. Даже с кем-то из таких мамочек сдружились, была на двух детских похоронах. Состояние, конечно, очень тяжелое. Но верующие люди уход детей воспринимают всё же по-другому. Они, наверное, понимают какие-то связи, смыслы. Однажды наблюдала, как нецерковная мама похоронила ребенка. Это очень страшно. Человек очень долгое время, годы не может прийти в себя.

Но всё же одну вещь Ирина считает важной для всех – это поддержка близких. И к ним это, наверное, сейчас и обращено.

Нельзя жалеть. Жалость не помогает. Я считаю, что она деструктивна

– Несмотря на то, что вокруг было много хороших людей, которые близко всё восприняли, мне часто не хватало обычного человеческого общения, – вспоминала она, – Для меня это было поддержкой. Люди считают, что, раз ребенок болеет, значит, ты всегда занята, не надо беспокоить. А мне наоборот надо было как-то отвлечься. Я была рада, когда лишний раз кто-то спрашивал. Мне важно было выговориться. Мне от этого становилось легче. Потому что, когда ты один в такой ситуации, знаете, как это воспринимается?.. Вот как сейчас. Идет война, гибнут люди. Близкие, далекие. А другие люди здесь же веселятся. Их ничего не касается. В больнице, получается, та же самая война – за жизнь. А у других ничего страшного. Их тоже не касается. Вот такую параллель можно провести. При этом нельзя жалеть. Жалость не помогает. Я считаю, что она деструктивна. Человек, который находится внутри ситуации, по-другому к ней относится. Не так, как люди вне ее, у которых всё хорошо. Прекрасная же поговорка есть: «Сытый голодного не разумеет». Наверное, это об этом. Лучше промолчать или поговорить на какие-то отвлеченные темы. Если хочется сделать что-то хорошее, можно так и спросить: «Что я могу для вас сделать? Чем я могу вас поддержать?»

Элементарно, если ребенок маленький и хочет какую-то игрушку, можно ему ее подарить. Для матери будет лучшей поддержкой увидеть радость в его глазах.

«Всегда потом жалеешь, что что-то не сделал»

Странно, наверное, прозвучит, но с уходом Никиты жизнь для Ирины не закончилась. Она правда не закончилась, как бы странно и дико это ни звучало для самих родителей, похоронивших своих детей. Мне так одна моя знакомая и сказала:

– Самым диким после смерти дочери для меня было то, что жизнь не остановилась. Даже для меня. Я куда-то шла, что-то делала. Жила. И это было так странно.

И Ирина живет, и слава Богу. Она уже говорила, что ее держит младший сын, муж, за которого надо сейчас молиться. Я уверена – Бог.

Еще после ухода сына она восстановилась на юридическом. Пока он болел, закончить возможности у нее не было. Ходила из академа в академ. Потом перевелась в другой институт.

– Пошла на педагога-психолога. Больше, наверное, чтобы с собой разобраться. А еще вся эта юриспруденция меня стала напрягать. Я же работала. Кругом деньги-деньги-деньги… Точнее – разборки. Между людьми, между компаниями. Пустое это всё.

Конечно же, Ирина ищет для себя смысл в том, что произошло.

Нужно беречь своих близких. Не хотелось бы, чтобы болезнь, несчастье или смерть произошли в ссоре

– У меня всегда был этот вопрос: для чего всё это?.. Потом был другой: почему именно с Никитой что-то плохое должно было случиться, почему не со мной? У нас с мужем не складывалось, а ребенок при чем? Я ведь тоже – человек непростой. Характер нордический. Вспыльчивая, жесткая, как-то так. К чему я пришла?.. Что нужно беречь каждый день, беречь своих близких. Потому что не знаешь, что, когда и откуда может прилететь. Не хотелось бы, чтобы болезнь, несчастье или смерть произошли именно в ссоре. Или остались какие-то непонимания, недосказанности. Я до сих пор очень жалею об одной вещи. Я тогда училась в одиннадцатом классе, и у меня бабушка, мамина мама, болела. Она лежала в больнице, у нее было онкологическое заболевание. А я ездила к ней, ухаживала. Когда я в очередной раз приехала, она сказала: «Выйду – и с тобой расплачусь». И я почему-то постеснялась ей сказать, что я за ней ухаживаю не ради денег, а потому что я ее люблю. У нас всегда с ней были хорошие отношения. Не сказала и очень жалею. Всегда потом жалеешь, что что-то не сделал, что-то не сказал. Не сказал: «Я люблю!»